<<
>>

В. Античное рабство

Иной тип культуры,—подобно рабству восточному, завершающийся деградацией, но гораздо более высокий в своем развитии,— представляла система рабства в классическом мире. В ней элемент меновых отношений был выражен несравненно сильнее, чем в восточном рабстве; основу же ее представляла постоянная, столетия длившаяся борьба наций социально-передовых с окружавшими их племенами низших ступеней развития.

1.

Древнейшее систематическое описание общественного строя греков, данное в гомеровском эпосе, рисует перед нами картину, несомненно, феодального строя со множеством уцелевших еще остатков патриархально-родового быта.

«Илиада» рисует этот феодализм в его военной организации, в такой момент, когда он выступает временно и непрочно централизованным силою борьбы против общего врага, «Одиссея»—в его обыденной, мирной жизни. Слова «царь» и «раб» («BaatXsii;» или «зїі>а?». и «SonXo?») отнюдь HQ означают у Гомера, ни существования царской власти в позднейшем, централистическом смысле, ни института рабства в смысле закрепощения человека и превращения его в простое орудие производства. Так называемый «царь» был военным сюзереном и иногда—верховным жрецом союза феодальных групп, называвшихся «родами» (yevvj) и «фратриями» (qjpairpta.—объединение нескольких y^vT) родствепиого происхождения), при чем эти названия были уже только отчасти выраясонием живой, непосредственной кровной связи между членами подобных групп, отчасти же—идеологическим ее остатком, напоминанием об общих предках. А «рабство» того времени было, насколько можно судить по фактическим указаниям того же эпоса, довольно мягкою формой подчинения, основанной в большинстве случаев на принятии пленников в состав «рода» победителей х). Сила патриархально-родовых традиций поддерживалась более тесным, чем, напр., в средневековой феодальной Европе, расселением родственных по происхождению феодальных общин, более постоянным их соприкосновением в мирных сношениях, главным образом, конечно меновых.
Результатом прочности этих традиций и этих связей был своеобразный демократизм общественной организации: феодальные союзы объединялись в еще большей мере советами своих старейшин или родовых вождей, чем очень слабой в мирное время и только в военное приобретавшей большое значение властью общего сюзерена— «царя»; последний, повидимому, часто даже выбирался и, во всяком случае, обыкновенно утверждался этими советами. Но даже и внутри феодально-родовых общин функция организатора не обособилась с той резкостью, как в патриархальных и феодальных общинах Востока, и власть его не стала такой неограниченной: об этом свидетельствует выступающее па-ряду с советом старейшин народное собрание (qyosg, iy.yArpb.—агора, экклесия), кото-

I

*) „Одиссея" рисуот картины живого, дружеского общения между свободными людьми, даже .царями",—и принадлежащими к их хоэяНству .рабами". По отношению к рабам применяется нередко почетный эпитет героев—„іао'ОЕо?"—богоравный, иещь абсолютно немыслимая в произведениях эпохи рабства.

рое составляли рядовые члены общин—не все, разумеется, а главы семей, или также вообще те, кто в состоянии носить оружие; это народное собрание своим одобрением или запрещением ограничивало власть совета старейшин, а также и «царя»; и, конечно, надо предполагать, что внутри общины отношения между ее главою и прочими взрослыми членами были приблизительно такие же. Вообще, тут перед нами организация переходного типа, феодализм, смягченный, с одной стороны, остатками родовых отношений, с другой стороны — сравнительно широким общением между членами различных групп, отсутствием той изолированности их и замкнутости, которая отчеканивает в ряду веков более чистые формы авторитарной связи, патриархальные к феодальные.

В существенных чертах такова же была организация италийских племен в те времена, когда они выступают на арену истории. Только проявляются авторитарные отношения резче и суровее. То смягчающее влияние, которое заключается в более «городском» характере начала греческой культуры, в выше отмеченной широте связей и сношений между патриархально-феодальными группами, здесь выражено гораздо слабее.

В остальном сходство полное. Греческим родам соответствуют италийские роды (у ла- типяп—gentes, даже имя почти то же самое), «фратриям»—латинские «курии», «филам» (племена)—римские «трибы»; и здесь и там высшую форму союза представляет «народ». Элементы своеобразного общинно-родового демократизма и здесь имелись па-ли- цо; зародыши «рабства» так же мало напоминали те развитые его формы, которые впоследствии стали основою римской культуры, а также и причиною ее падения.

Прогресс обмена, а с ним и частной собственности разлагал остатки родового и феодально-общинного хозяйства, выдвигая на их место хозяйство индивидуально-семейное.

Обособление индивидуального хозяйства есть в то же время развитие частной собственности. Конечно, и при феодально-родо- вом быте ее элементы намечены уже весьма значительно, в зависимости от немалого уже тогда распространения обмена, достигшего примитивно-денежной формы (у Гомера «деньгами» служит еще скот, а рядом с этим практикуется прямой обмен, т.-е. вторая его форма). Оружие, большая часть орудий, особенпо ремесленные, дом отдельной семьи, вместе с ним, естественно, усадебная земля, а затем и скот, могут считаться несомненными объектами частной собственности еще в феодально-родовую эпоху. Напротив, сохранялась общинная собственность на землю не только луговую, но и пахотную; а поскольку велась общинная обработка земли, то вначале и земледельческие орудия оставались в общем владении «рода». Но по мере того, как обмен, уже известными нам способами, выделяет все резче индивидуальное хозяйство, а остатки общинной обработки земли исчезают, пахотная земля все более переходит в частную собственность отдельных семей, и только общинная собственность на пастбища, леса и воды держится еще долго, чтобы окончательно исчезнуть во времена полного расцвета антично-классового строя.

Прогресс обмена и частной собственности выражал развивающееся общественное разделение труда. На его основе мало-по-малу образовались классы ремесленников, торговцев и мелких крестьян; последний был особенно многочислен в римской республике в эпоху тех войн, которые дали ей господство над всей Италией и преобладание на Средиземном море; из крестьянства рекрутировались тогда в своей наибольшей массе римские легионы; его строгие правы и суровая дисциплина его патриархальной семьи были основою военной доблести римской армии.

В Греции город очень рано получил перевес над деревней, ее крестьянство никогда не достигало такой численности и силы, как италийское; это было одной из причин того, что, несмотря на высокую военную технику и великие победы в оборонительной войне против варваров, Греция не могла выполнить такой завоевательно-объедини- тольской роли для древнего мира, какая досталась на долю Рима, и что даже македонско-греческая империя явилась лишь непрочным, эфемерным объединением

Хронические войны против «варваров», непрерывно нападавших на Грецию и Италию с востока, севера и юга, были другим могущественным деятелем, который, в связи с развитием обмена и частной собственности, оказал решающее влияние на общественную организацию античного мира и на судьбы его культуры.

Эти войны, благодаря преимуществам оружейной техники и особенно военной организации, какими обладали греки и римляне в зависимости от своего более высокого экономического и общекультурного уровня, в течение целого ряда веков оставались для них неизменно победоносными, и были источником постоянного притока военнопленных, которые, как мы знаем, обращались в «рабов». Но с разложением последних остатков родового строя, та же сила обмена и частной собственности, которая их разрушала, приводила к существенным переменам в социальном положении рабов. Прежняя патриархальность отношений утрачивалась, мягкие формы подчинения сменялись более суровыми: из неполноправных, положим, но все же членов федерально-родовой общины, из ее сотрудников рабы превращались все более в объект эксплоатации по преимуществу, а затем— в личную частную собственность и в товар.

лсюду, гдо в натуральном хозяйстве имеются хотя бы заро-

') Эту дифференциацию классик но следует представлять себе ии слишком стремительной, пн слишком резкой. Очень часто ремесленники и торговцы владели участками земли, на которых, с помощью других членов своей семьи, а также рабоп, если они имелись, воли сельское хозяйство. К этому усиленно стремятся, потому что прочную экономическую опору для человека в те времена дает только земля, только возможность иметь необходимейшие предметы потребления из собственного хозяйства.

Но тяготонио к земле, ослабляющее резкость общественного разделения труда, нисколько но сглаживало дифференциации классов , по накоплению богатства и обеднению. Напротив, так как приобретать землю и прочно на ней укрепляться всего легче элементам наиболее состоятельным, а мелкие производители гораздо чаще попадают в затруднительное финансовое положение, вынуждающее их к продаже учаечнов своей земли, то дело сводилось к постепенной, вначале медленной, а потом всо более быстрой, экспроприации мелкич собственников! обостряющей экономическое расхождение классов.

дыши эксплоатации, развитие обмена имеет тенденцию их усиливать, потому что оно ведет, как мы видели, к расширению потребностей тех, кто эксплоатирует, а при денежной форме обмена порождает все более сильную жажду накопления. Так было, конечно, и в данном случае: взгляд на раба, как на полезного сотрудника, хотя бы и не родного по крови, оттеснялся все более взглядом на него, как на производителя прибавочного продукта it, значит, прибавочной стоимости; на него возлагалось все большее количество работы, к нему применялись все более строгие, а затем и жестокие, меры принуждения. Этим увеличивалось расстояние между рабом и свободными людьми, принижалось его положение в обществе.

Раньше личность раба была социально связана со всей той феодально-родовой общиной, в составе которой он находился, а отнюдь но только с личностью ее главы, который, разумеется, преимущественно распоряжался применением его рабочей силы. Теперь же эта первая связь исчезает как потому, что происходит распадение самой феодально-родовой группы на индивидуальные хозяйства, так и потому, что раба от всех вообще свободных людей отделяет все более глубокая социальная пропасть. Напротив, связь подчинения, связь личной эксплоатации, приковывающая раба к его господину, прежнему главе патриархальной группы, становится все более тесной: раб, как предмет бесконтрольной эксплоатации, обращался шаг за шагом в простую личную собственность господина.

Вполне естественно и понятно, при таких условиях, превращение раба и в товар, довершающее его социальную деградацию.

Вместе с тем, неизбежно пониягался также интеллектуальный и вообще культурный тип раба. Раньше, живя в общине, более или менее одною с нею жизнью, он, так сказать, ассимилировался сю и становился духовно подобен остальным ее членам. Теперь это общение отпадает, сменяясь почти голыми отношениями эксплоатации; а самая возможность культурного развития для раба убывает, по мере того, как его время и силы все полнее поглощаются принудительной работой. Среди растущей богатой цивилизации раб является тогда варваром, но не тем здоровым, восприимчивым, способным к прогрессу варваром, какими были на свободе его предки, а забитым, культурно-бессильным, отупелым. Создается как бы особая раса рабов, во всех отношениях низшая іу Когда рабы стали товаром, на который спрос предъявлялся, чем дальше, тем более значительный, то к прежнему источнику рабов—войнам с варварами—прибавился еще новый: покупка их у тех же варваров. Ведя войны между собою, варвары часто находили выгодным продавать своих пленников за хорошую цену своим более культурным соседям —Впрочем, это делалось и пе с одними варварами. Военное право тех времен было достаточно жестоким, и в то же время неопределенным; в своих взаимных пойлах государства греческие, равно как и италийские, то и дело завершали победу продажею побежденных в рабство. Мало того, с развитием кредита или, вернее, ростовщичества, разоренные должники очень часто также стали продаваться в рабство; а иногда они сами продавали своих детей для уплаты долгов2). Но основным источником человеческого товара оставались все- таки войны с варварами; и пока войны эти продолжали быть победоносными, непрерывный приток рабов был обеспечен.

Таким образом складывалась и укреплялась основная черта общественной организации античного мира—ее рабовладельческий характер. Сохранялось множество мелких ремесленных и крестьянских хозяйств, из них, вероятно, значительное большинство без всякого рабского труда; и вообще, хозяйства рабовладельческие численно отнюдь не преобладали. Но они представляли наибольшую экономическую силу тогдашнего общества. Число рабов в них измерялось, в эпохи расцвета, зачастую не только десятками и сотнями, но даже тысячами; и потому естественно, что, напр., в Афинах во времена Пелопонесской войны общее количество рабов во много раз превосходило количество свободных людей. Хозяйства, не имевшие рабов, стремились завести их,—словом, экономически тяготели к рабовладельческому типу, как высшему. На рынке же они должны были приспособляться к условиям, которыо создавались крупно-рабовладельческим производством. Так для нашего времени технически и экономически определяющими современную культуру в ее развитии являются предприятия крупно-капиталистические, хотя по своей численности, а в большинстве стран и по общей численности занятых в пих рабочих сил, они уступают мелкому производству.

Экономическое, а также и политическое влияние класса рабовладельцев поддерживалось, затем, институтом «волыюотпу- щенпиков» и напоминавшим феодальную зависимость институтом «клиентов». Раб, отпущенный на волю, не становился еще вполне свободным человеком, а сохранял некоторую своеобразную связь со своим прежним господином—пользовался его экономическим и юридическим покровительством, а также сам обязан был, в случае надобности, оказывать ему надлежащую поддержку; господин имел право даже на наследство после вольноотпущенника, если прямых наследников не оказывалось на-лицо. Вольноотпущенник принадлежал к числу «клиентов» господина. Клиентами же делались далеко по одни вольноотпущенники. Так, положим, чужеземец, поселяющийся в Афипах, должен был непременно наШи себе покровителя из числа коренных граждан. А по мере того, как усиливалось экономическое неравенство в среде свободных людей и выдвигались могущественные фамилии магнатов собственности и рабовладения, многие мелкие ремесленники, мелкие торговцы и вообще беднейшие граждане находили выгодным вступать в состав клиентов того или другого влиятельного лица, чтобы иметь в случае нужды необходимую защиту и помощь Таким образом распространялся городской феодализм особого типа, какой не раз еще встречался и позже в истории человечества.

Строение античного общества в эпоху его полного развития было, следовательно, весьма сложное, социальные группы были разнообразны; но центральным моментом всей системы являлась растущая рабовладельческая крупная собственность — античная форма «капитала».

2.

Рассмотрим теперь несколько ближе строение этой основной экономической организации времен расцвета классического мира.

Рабовладельческая группа представляет индивидуальное хозяйство, во главе которого стоит свободный человек, собственник орудий и материалов труда, вообще всего «имущества», в том числе—рабов. Вокруг этого свободного собственника группируется прежде всего, конечно, его индивидуальная семья. Но рабовладельческая система наложила свою печать и на семейные отношения свободных людей. Жена и дети не только обязаны безусловным подчинением главе семьи, а следовательно, могут неограниченно эксплоатироваться им в случае надобности,—но детей он может даже, если пожелает, продавать в рабство, т.-е. они также его живая собственность. Конечно, случаи продажи были все-таки исключением; по можно с уверенностью сказать, что в семьях мелких производителей, ремесленников или крестьян, где не было рабов, эксплоатация жены и детей должна была достигать значительных размеров, особенно если производство велось на рынок и приходилось конкурировать с крупными рабовладельческими предприятиями. В семьях богатых такой эксплоатации, естественно, не было.

Затем следуют рабы—живые инструменты, по тогдашней классификации "). В крупном хозяйстве на них лежал безусловно весь и всякий физический труд; все делалось непосредственно их руками настолько, что, напр., для Аристотеля «наука хозяина сводится исключительно к уменью пользоваться своим рабом». Хозяин должен был целесообразно распределять своих рабов по различным занятиям, контролировать их труд, потреблять, распределять или реализовать их продукт. При сотнях, а тем более тысячах рабов • в одном хозяйстве, все это представляло такую сложную работу, какая не могла выполняться силами самого господина и помогавшей ему в этом его семьи. Отсюда, по мере того, как число рабов в хозяйстве возрастало, неизбежным являлось выделение особой группы рабов-организаторов, рабов-над- смотрщиков и управителей. Применялся иногда для таких функций и вольнонаемный труд; но обычно рабовладелец, понятым образом, предпочитал иметь «своих собственных» организаторов и доверенных лиц в своем хозяйстве, которым не надо было платить, и с которыми можно было не церемониться.

Обычное распределение рабов было таково, что одна их часть употреблялась на домашние работы, выполняя функции современной прислуги; другая, чаще всего—наибольшая, применялась для сельско-хозяйственных работ в поместьях господина, третья—в ого ремесленных и промышленных предприятиях, если таковые у него имелись. Собственные поля и собственный скот, а также домашняя пряжа и тканье давали крупному хозяйству почти все необходимые средства потребления для его рабов и часть, но сравнительно небольшую, предметов потребления для господской семьи с ее широкими потребностями. Весь излишек продуктов направлялся в продажу, равно как обычно и большая часть продуктов ремесленного, и вообще промышленного рабского труда. Вырученные деньги шли на господские потребности, на покупку орудий и рабов, на накопление денежного капитала.

Практиковалась, особенно в позднейшие времена, отдача рабов в наймы, при чем заработную плату получал, естественно, их хозяин. Красивых рабынь заставляли нередко заниматься проституцией, и вся выручка шла опять-таки хозяину. Гордые патриции, нисколько не роняя своего социального положения, оказывались иногда содержателями домов терпимости. И это было только логично, раз человек превращен в орудие, способ применения которого сам по себе безразличен, а важен только хозяйственный результат.

Несмотря на огромную, как видим, роль денежного обмена во всем направлении жизни рабовладельческого хозяйства, оно в значительной мере оставалось натуральным. Обмен захватывал, главным образом, его «верхи». Можно сказать, что рабы жили по преимуществу в сфере натурально-хозяйственной, а господа— но преимуществу в меновой. В самом деле, потребности рабов, элементарно-низкие, сведенные к минимум хозяйской эксплоага-

9 99

цией, обыкновенно на jAI если не н а щ удовлетворялись собственным производством рабовладельческой группы; а потребности хозяев, расширявшиеся вместе с возрастающим разнообразием товаров на рынке, утончавшиеся по мере развития эксплоатации, и с нею освобождения господ от производительного труда, все в большей своей части должны были удовлетворяться посредством покупки. В эпоху процветания Римской империи предметы роскоши играли огромнейшую, преобладающую роль в системе обмена.

Разумеется, если владелец ремесленник или вообще промышленных предприятий, основанных на рабском труде, не имел деревенского хозяйства достаточных размеров, то ему приходилось и рабов содержать путем покупки для них необходимых жизненных средств. Так должны были вести свои предприятия большей частью, напр., владельцы «эргастериев» (рабовладельческих фабрик Греции) и особенно владельцы предприятий горного дела. Именно в горных предприятиях раньше всего возникло и развилось крупное производство на рынок, что естественным образом вытекает из основного технического их характера: жить непосредственно своими продуктами эти хозяйства не могут, и при мелких размерах в них нельзя достигнуть рациональной постановки производства. Соответственно таким особенностям горных предприятий в них раньше всего должны были развиться и типические черты крупного рабовладения с его беспощадной экс- плоатацией «одаренных речью орудий». Положение тех рабов, которые сотнями были сконцентрированы в рудниках, принадлежавших крупным владельцам, считалось особенно, исключительно тяжелым, так что поражало даже внимание тогдашних писателей, принадлежавших, конечно, к свободному сословию.

Поскольку раб превращался в простое орудие производства прибавочного продукта, постольку вопрос о поддержании рабочей ого силы, его здоровья и жизни выступал для господина совершенно в том же виде, как вопрос об изнашиваньи любого орудия. Если орудие легко и сравнительно дешево можно, когда оно износится, заменить, посредством покупки, таким же новым, тогда выгодно применять это орудие как можно интенсивнее, не стесняясь тем, что оно скоро станет негодным и придется его выбросить. Специально же, если дело идет о живом орудии, рабо, то может оказаться наиболее выгодным, рядом с усилением его эксплоатации, уменьшать издержки на его обычный «ремонт»— на его питание, и вообще на удовлетворение его потребностей. Все это—дело простого финансового расчета, в котором цены рабов надо сопоставить с ценами на производимые ими товары, а также с той экономией, которую можно получить, сокращая их потребление и жизнь х).

Разумеется, не всегда расчеты были безошибочны; но легко

') Средняя цена раба для рудников или для земледельческих работ в Афинах времен расцвета измерялась 1—2 минами (мина—фунт серебра, около 20 рублей на наши деньги). Правда, покупательная сила денег по отношению к основным жизненным средствам была тогда в несколько раз выше, чем теперь; но все жо такую цену за , за его рабочую силу на всю его жизнь, очевидно, нельзя не признать ничтожной. При случаях больших побед над варварами, когда сразу брали много тысяч пленников, цоны падали в десятки раз; так приводится случай (после победы Лукулла в Понте) продажи пленных по 4 драхмы (т.-е. около Г/з рублей за человека). При покорении Эпира было обращепо сразу в рабство 150.000 человек. Цезарю приписывается обращение в рабы миллиона людей,—вещь довольно вероятная, если принять в расчет число его побед и их размеры. понять, что жадность рабовладельцев постоянно направляла их действия и соображения в одну и ту же сторону—в сторону увеличения работы живых орудий и сбережения на их жизненных средствах, так что если и бывали ошибки расчета, го именно в таком направлении. Неизбежным, в конце концов, результатом являлось вырождение рабов. Их размножение не могло даже заполнять ту убыль, которая порождалась их болезнями и усиленной смертностью. Но это не могло наносить серьезного ущерба крупным рабовладельческим хозяйствам до тех пор, пока продолжался непрерывный приток рабов извне в достаточном количестве, т.-е. пока войны против окружающего варварского мира велись по-прежнему успешно и победоносно. Торговля рабами процветала, убыль в них возмещалась с избытком. Свежие экземпляры, правда, вырождались с такой же быстротой, как прежние, и продолжавшийся несмотря ни на что рост эксплоатации вел к еще большему ускорению этого процесса; но по внешности все пело благополучно.

В то же время происходили глубокие изменепия в производственном положении самого рабовладельца. Раньше это был настоящий хозяин-организатор, лично руководивший всей экономической жизнью своего хозяйства, непосредственно распределявший труд и продукты, зорко за всем следивший и всегда готовый во все вмешаться. Но так дело могло итти только до тех пор, пока размеры рабовладельческой группы не были слишком велики. Затем, как было нами уже указано, рабовладелец был вынужден брать себе помощников .и поручать им часть своих организаторских функций. А раз появились рабы-надсмотрщики, рабы, технически заведовавшие теми или иными работами, рабы-приказ- чики и управляющие, то процесс перекладывания организаторских функций на специально подготовленных рабов стал совершаться все быстрее и дальше. С какой стати было хозяину тратить свои силы и внимание на непосредственные заботы о хозяйстве, когда все это можно было поручать своим собственным обученным рабам, если не за совесть, то за страх способным весьма усердно и с надлежащей строгостью выполнять дело? Сначала хозяин ограничивает свои функции высшим контролем за деятельностью подчиненных организаторов, а затем и эту функцию все более передает в руки особых управляющих, сам же в производственном отношении становится чистейшим паразитом. Вырождение массы рабов в одну сторону идет рядом с вырождением рабовладельцев в другую сторону.

При таких обстоятельствах техническое и экономическое развитие рабовладельческого хозяйства, поскольку оно продолжалось, имело лишь количественный характер. Напр., в огромных поместьях, «латифундиях» какого-нибудь римского магната работали на полях сотни и даже тысячи рабов. Техника земледелия при этом рутинная, не только пе выше, но ниже, чем в любом мелком хозяйстве. Интенсивность труда рабов и их старательность... но нетрудно себе представить, насколько они должны быть низки, если рабы, для безопасности и легкости надзора, работают скованными, как это очень часто практиковалось. Бич надзирателя может, конечно, сделать труд рабов непрерывным в течение долгих часов, отнимая у них возможность хотя бы минутных отдыхов среди работы; но он не может прибавить ни силы, ни точности и целесообразности их движениям, а скорее, наоборот, способен уменьшать все это. Раб ненавидит свой труд и тех, кто его принуждает к труду, и тех, на кого работает; орудия производства для пего — нечто вроде орудий пытки, и соответственным образом он к ним относился. Он не только не бережет их, но обыкновенно рад их испортить, лишь бы не быть уличенным и наказанным за это; а иной раз злоба и отчаяние преодолевают даже страх побоев. Ему нельзя дать наиболее совершенных инструментов для какой бы то ни было работы,—для него необходимы орудия исключительно прочные, способные противостоять его настроению; а подобные орудия, грубые и тяжелые, отнюдь не являются технически лучшими. Со скотом, вверенным ого надзору, он обращается так, как с ним самим обращаются надсмотрщики; и усовершенствованные породы скота при этом столь же мало возможны, как образование совершеннейшего типа людей путем их истязания. Технические преимущества всецело на стороне самостоятельного мелкого крестьянского хозяйства; но они перевешиваются экономическими преимуществами рабовладельческих предприятий: крупными размерами их производства и беспощадностью царящей в них эксплоатации.

Аналогичным образом, в обширных ремесленных мастерских рабовладельцев-предпринимателей, где собраны были десятки, ипогда сотни рабов за одинаковым делом, как в современных нам фабриках, техника производства обыкновенно была ниже и грубее, чем в тогдашнем же мелком ремесле; а разделение труда также но развивалось дальше своей «ремесленной» формы, т.-е. той ступени, когда производство целого отдельного продукта выполняется отдельным работником. Исключения очень редки и незначительны !).

В самом деле, из каких общественных элемептов мог бы тогда исходить технический прогресс? Для рабов он был в высокой степени безразличен,—да и не было у них энергии для такого бы то ни было творчества. Для господ, по мере их превращения в паразитов, производительный труд вообще становился все; более чуждым делом, делом «рабским», к которому они относились с возрастающим презрением. Что касается рабов-организаторов, то все их интересы и заботы концентрировались на том, чтобы успешной и жестокой эксплуатацией других рабов, а также всякими личными услугами заслужить милость своих господ и впоследствии, может быть, выйти в вольноотпущенники, прикопивши для себя кое-что от хозяйской щедрости или просто путем обкрадыванья господ. Эта психология, рабская и в то же время

1) К исключению относятся кожевепные эргастерии Греции эпохи процветания, где различные стадии производства одного продукта распределялись между различными работниками: „техническое" разделение труда, как в мануфактурах. гяготовшая к паразитизму, не могла, конечно, быть опорою трудового прогресса.

Что же касается чисто количественного развития крупного рабовладельческого хозяйства, т.-е. возраставшего накопления в нем денежного богатства и рабов, то и оно наталкивается на свои исторические пределы, уже не внутреннего, а внешнего происхождения.

Замечательная политическая организация античного мира определялась в своем развитии, прежде всего, потребностями войны и обмена, а позже—соотношениями развивавшихся общественных классов. Ее начало мы уже мимоходом обрисовали, когда говорили о той феодально-родовой организации, которая явилась исходной точкою античной культуры.

Военная организация, построенная на основе родовых и племенных союзов, оставалась пригодной и целесообразной только в эпоху сравнительно примитивной военной техники, какая описывается, напр., у Гомера. Члены одной феодально-родовой группы сражались под начальством своего родового вождя, родовые вожди одной фратрии находились под руководством выбранного ими вождя фратрии, фратрии, принадлежавшие к одному племени,—под руководством «басилевса» этого племени, племенные «басилевсы» подчинялись общему «басилевсу»; а при таких широ- ко-союзных предприятиях, как троянская война, союзные цари избирали общего полководца. Благодаря преобладанию родовых связей и неизбежной в союзных организациях избирательной системе, получалась своеобразная военная демократия, несовместимая ни со строгой дисциплиной, ни со стройной боевой тактикой. Годовые, фратриальпые, племенные отряды неравномерны по величине, разнородны по составу и по вооружению; их разношерстность не допускает ни точного боевого порядка, ни легкого и быстрого их перераспределения на театре борьбы сообразно с ее изменяющимися условиями. Поединки героев, т.-е. вождей, и стихийная схватка толпами в рукопашную—вот основные моменты «гомерических» сражений.

Оставаясь при таких методах, греческая нация, хотя очень мужественная и энергичная, не была бы в состоянии целый ряд столетий выдерживать усиливающийся натиск варварских племен с севера и востока. В то самое время, как прогресс обмена подрывал экономические основы феодально-родового строя, развитие военной техники, действуя параллельно, реформировало коренным образом старую военно-политическую организацию. То и другое вместе доставило грекам необходимый культурный перевес над варварами.

Обмен и порождаемая им частная собственность мало-по-малу дробили феодально-родовые группы на индивидуальные хозяйства. Из этих элементов разложения старой системы, в усиливающейся экономической борьбе, стали создаваться новые группиров- ки в соответствии с теми или иными экономическими интересами, группировки, подобные классовым; и они закреплялись в политических формах. Так феодально-родовая система была, в конце концов, вытеснена классового. В виде иллюстрации этого процесса нам послужит история Аттики.

Преобразование старой феодально-родовой организации в политическую там, как и везде, было вызвано потребностями, возникавшими из новых имущественных отношений. Развитие обмена и частной собственности означало также возрастающее имущественное неравенство, дифференциацию богатых и бедных. Неравенство обострялось развитием кредйта или, точное, ростовщичества. Между богатыми и бедными, кредиторами и должниками шла глухая борьба. Родовая организация по самому существу своему не была способна поставить эту борьбу в такие рамки, при которых она не разрушала бы общественного единства и не подрывала бы сил всего социального целого, отовсюду окруженного врагами. Родовая организация не могла прочно ограждать индивидуальную собственность уже по той причине, что ее собственная традиция была связана с противоположным явлением—общинной собственностью. Права, напр., заимодавца-ростовщика в родовых связях скорее встречали препятствие, чем поддержку; ибо родовая община, даже и преобразованная феодальными отношениями, имела тенденцию защищать .и охранять своих членов от ограбления и разорения, сколь бы ни было оно законно с точки зрения принадлежащих или не принадлежащих к той же общине заимодавцев. Для защиты новых экономических отношений требовались новые организующие формы, собственно политические или государственные, в противоположность прежпим, расплывающимся феодальным. И, повидимому, наиболее раннее законодательство, о каком упоминает история Аттики,—полумифическое законодательство Дракопа—было не чем иным, как выражением господства класса богатых, по преимуществу ростовщиков, одолевшего в борьбе и беспощадными репрессиями ограждавшего свои денежные интересы против бедных, которые не захотели бы или не смогли бы исполнять своих обязательств. Но эти стремления не имели прочных результатов, благодаря продолжавшейся борьбе, в которой элементы задолженные и вообще более бедные, сплачиваясь, образовывали также все более значительную силу. Кроме того,—и это было особенно важно,— необходимо было практическое разрешение вопроса о новой военной организации. Старая распадалась и становилась на деле негодною с разрушением прежней родовой сплоченности и однородности. Феодально-родовые группировки, разложившись на эконо- мически-разнородные элементы, уже не образовывали естественной основы для военных группировок; и опиравшаяся на них старая тактика не могла вести к победам. А между тем, потребность в военной защите усиливалась и обострялась экономическим развитием: благодаря торговле, приобретала все больше значения конкуренция между различными городами и тяготевшими к ним мелкими народностями; от успеха в конкуренции объективно за- висело общее благосостояние каждого народа, не только богатство богатых, но и возможность заработка для бедных. Отсюда вытекала историческая необходимость компромисса между борющимися экономическими силами,—необходимость путем их соглашения создать такую политическую организацию, которая способна была бы, с одной стороны, дать городу военное могущество для охраны его интересов во внешней конкуренции, с другой стороны,—внутренние соотношения различных сил и интересов организовать в такие формы, при которых дальнейшая их борьба не превращалась бы в простую социальную дезорганизацию. Таким организационным компромиссом различных классов и явилось для Аттики сначала полуисторическое законодательство Солона, а затем—законодательство Клисфена.

Предание приписывает происхождение законов Солона именно, во-первых, великому внутреннему нестроению, возникшему из разнузданной борьбы ростовщиков и их должников, во-вторых, внешним военно-морским неудачам. Мелкие хозяйства разорялись, много несостоятельных должников уже было обращено в рабство, другие все сильнее запутывались в долговой кабале и ожидали той же участи. Были все основания опасаться жестокой и истребительной гражданской войны; и в то же время афинский народ оказался по в силах оградить свою торговлю на море от такого незначительного соперника, каким являлся остров Саламин. Задача, таким образом, состояла в том, чтобы завершить хотя на время уступками со стороны богатых остро развернувшиеся конфликты классов и создать вне родовую военную организацию, со сколько-нибудь пропорциональным распределением военных тягостей. Это и выполнил Солон (начало YI в. до нашей эры) или, вернее, та полоса политического творчества афинского народа, которая олицетворяется в образе Солона.

Богатому классу, ростовщикам, пришлось согласиться на сложение некоторой части долгов; но в то же время их экономическое преобладание было политически оформлено в виде «классовой» системы. Народ был разделен на четыре класса по размерам имущества; наибольшие политические права были даны первому классу, наименьшие—четвертому, который и составлял действительное большинство населения. Высшие должности находились всецело в руках первого класса; последний не мог занимать никаких должностей, но также был освобожден и от всяких податей. Однако он принимал участие в народном собрании, где его голоса имели большой вес и при избрании должностных лиц, и при утверждении законов и прочих мероприятий, вырабатываемых герусией (сенатом). Из всего этого видно, что сила сплотившейся бедноты была довольно велика, и исход борьбы на самом деле был компромиссом, — простое подавление демократических слоев для богачей оказалось невозможным.

«Классовая» организация составила в то же время основу организации войска. Войско было разделено, согласно достигнутому уровню боевой техники, на три вида оружия: всадники, пехота тяжело-вооруженная и пехота легко-вооруженная. Всадни- Коб должны были поставлять два высшие класса (при чем для первого класса, повидимому, самая служба была необязательна), пехоту тяжелую—третий, и легкую—четвертый. Это до некоторой степени уравнивало бремя воинской повинности; а вместе с тем устранялись последние остатки феодально-родовой организации войска: члены одних и тех же родов, принадлежавшие к разным имущественным классам, должны были служить в разных частях армии.

Как видим, экономические «классы» Солона были сословиями, различавшимися на основе имущественного ценза. В этих новых формах экономическая борьба групп общества продолжалась, и при Клисфене она разорвала рамки сословного строя: создалась знаменитая демократическая организация афинского государства, в которой экономическая сила уже не давала никаких привилегий, и могла осуществлять свое реальное господство только экономическим путем, как в современных нам республиканских демократиях. Демократические принципы были там проведены полнее и строже, чем в какой-либо из нынешних республик: выборность всех должностей (впоследствии часть их замещалась даже по жребию), огромная роль народного собрания, как верховной дистанции законодательной и контролирующей, безусловное равенство граждан перед законом, и г. под. Но для правильной и полной оценки смысла этих учреждений, надо принять в расчет, во-первых, конечно, то, что они охватывали только круг свободных граждан и не имели яикакого отношения к условиям жизни рабов, а во-вторых, то положение, которое создала себе афинская республика среди других греческих государств.

Государственная сплоченность, достигнутая посредством демократических форм, послужила для Афин средством подчинить себе прямо или косвенно большинство других государств Эллады, обложить их, под видом устройства союзной кассы, значительной данью и захватить монопольное положение в греческой торговле. Города, непосредственно подвластные Афинам, при этом никакими выгодами их демократического устройства пе пользовались, но эксплоатировались очень энергично. Словом, демократия была объективно организацией экономического господства меньшинства над большинством,—не только граждан над рабами, но и сильного города .над более слабым. Борьба городских низов за политическое равенство была борьбою за участие в выгодах эксплоатации окружающего мира.

Аналогичную историю представляет политическое развитие Рима, с той, впрочем, разницей, что Афинам не удалось надолго упрочить свою гегемонию даже над Грецией, тогда как Рим достиг в конце концов, всесветного господства, стал центром Эксплоатации всего античного мира. В остальном—глубокое сходство. Тот же самый, по существу, путь перехода от феодально-родовых учреждений к политическо-классовым. Реформы Сервия Туллия в высшей степени сходны с законодательством Солона: то яге разделение народа на классы сообразно имуществу, те же политические привилегии для богачей, только еще более значительные.

Даже в народном собрании, посредством специально приспособленного счета голосов по центуриям, большинство голосов было дано первому из пяти имущественных классов (98 центурий, против 95, предоставленных всем вместе остальным классам). Точно так же, как в Афинах, политическое деление было в то же время основою организации войска. Точно так же, наконец, это сослов- но-классовое устройство послужило исходной точкой борьбы народных масс против привилегированного меньшинства, борьбы за политичеокое равенство, т.-е. за участие в выгодах государственной жизни или, что то же, в выгодах эксплоатации завоеванных стран.

Исход борьбы за демократию для римского «плебса» был в общем, несмотря на большие его победы, менее благоприятен, чем для афинского демоса: частичные привилегии сохранялись за богатыми классами до конца республики,—напр., та организация народного собрания, о которой мы упомянули, право сената объявлять войну и заключать мир и т. п. Зато поле государственной эксплоатации благодаря завоеваниям Рима оказалось очень обширным; и, если участив в ней не было равномерным, то все же разорившиеся потомки плебеев впоследствии, опираясь на свое звание римских граждан, не мало из нее извлекали и в виде периодических денежных раздач, и в виде даровых «хлеба и зрелищ».

Вообще же военная демократия и республиканские учреждения типичны лишь для эпохи развития и процветания античного общества. Еще во время борьбы за демократию в греческих республиках выступает иногда на сцену монархическая форма — «тирания», прообраз будущего цезаризма Римской империи. Обыкновенно, это—захват власти тем или иным вождем гражданских низов, или каким-либо честолюбцем, сумевшим взять на себя роль организатора демократии. Но тогда эта демократическая монархия непрочна; демократия, одержав победу над богачами и знатью, предпочитает все-таки сама вести свои дела, не оставляя их надолго в чужих руках; тиран, имея это в виду, старается оградить себя от народа, на который только что опирался, и чаще всего прямо изменяет его интересам; а властолюбивая аристократия не может послужить для него опорой, находя также более выгодным управлять самостоятельно. Все это приводит к более или менее быстрой гибели тирании. Но иначе обстоит дело в эпоху вырождения демократии. Тогда плебейские элементы, разоряемые войнами, ростовщичеством и конкуренцией со стороны рабовладельческих хозяйств, теряют свою экономическую силу и переходят мало-по-малу на содержание к государству, а отчасти и к магнатам рабовладельческого капитала,—превращаются в «пролетариев», столь непохожих на современный трудовой пролетариат; элементы же рабовладельческие, постепенно утрачивая свои производительные функции, перелагая функции организаторов хозяйства па доверенных рабов, превращаются в еще более законченных паразитов, чем потомки старой демократии, «пролетарии». В результате ііа-лйцо не оказывается уже экономической опоры пи для республики демократической, ни даже для аристократической: нет класса, который твердой и уверенной рукой мог бы вести общие дела государства. Тогда достигнутое предыдущим развитием экономическое объединение культурного мира может сохраняться далее только в монархической форме: из республики рождается империя цезарей.

При глубоком разложении собственно классовых организаций, войско еще долго удерживало относительно прочное единство и формальную организованность, вытекающие из существа его практических задач и выработанные веками войн республики. А войско, хотя и республиканское, было организовано строго авторитарно, монархически. Совершенно естественно, что оно, ставши среди возрастающего развала и распада такой силой, перед которой все остальные фактически ничтожны, берет на себя роль тех варягов, которые устанавливают порядок и дают князей: оно навязывает обществу свою форму организации, своего вождя вместе с нею. Власть захватывают, один за другим, победоносные полководцы, «императоры» (титул, первоначально, чисто-военный). Новый тип управления складывался пе сразу, с колебаниями, смутами и перерывами. Диктатура Суллы (I век до нашей эры) еще нерешительно и слабо посягает на старые республиканские формы; Цезарь уже стесняется гораздо меньше; Октавий решается покончить со старыми словами.

Вначале захват власти удается только действительно талантливым и опытным организаторам; но, укрепившись, верховная власть все более начинает впадать в такую же рутину, а затем и вырождение, как все прочие элементы общества. Первые императоры принуждены вести серьезную борьбу за власть, а потом за ее удержание; им надо тратить много искусства и энергии, чтобы прочно закрепить за империей старую централистическую бюрократию, доставшуюся им но наследству от республики,—чтобы приспособиться к ней и приспособить ее к себе. Правда, эта бюрократия еще при республике успела стать достаточно продажной; да и могло ли быть иначе, осли она была плотью от плоти безнадежно вырождающегося сословия? Раньше она была посредницей в эксплоатации всех провинций римской республикой и уже тогда, конечно, пользовалась этим положением, чтобы экс- плоатировать и в свою пользу; теперь, кохда над ною, вместо прежних республиканских властей, поднимается цозарский произвол, она. неизбежно должна укрепиться ощо более в этой тенденции. Когда высокий сан какого-нибудь претора или префекта, источник его доходов и социального влияния, начинает зависеть от случайной смены цезарей, или даже смены цезарских настроений, тогда чиновник поневоле должен стараться как можно скорее выжать из своей должности—и из подвластного населения, разумеется,—как можно больше. А для приобретения и сохранения драгоценных милостей цезаря приходится пускать в ход низкопоклонство и подкуп окружающей его камарильи. На этом пути взаимное приспособление цезаризма и старой бюрократии и приводит в возрастающей деморализации того и другой, к ускоренному их обоих вырождению.

Но расплачиваются за это народные массы, эксплоатация которых непрерывно усиливается и становится все более жестокой, все более истощающей. Развертывается картина, в основе очень сходная с тем, что мы видели в восточных деспотиях, с их варварской бюрократией. Разница имеется только в оттенках форм, и вначале в степени гнета; но и эта разница все более сглаживается по мере развития цезарского деспотизма и деградации общества.

Опорою и источником цезарской власти с начала до конца являлась армия. Среди общей деморализации, среди общественного распада, и она, однако, не могла долго сохранять даже механической организованности, даже внешней дисциплины. Опа превращается в военную чернь, нагло торгующую своей силой, и продает императорскую корону тому, кто дает больше денег, а затем изменяет первому покупателю, чтобы ту же корону перепродать другому, третьему и т. д. Начинается эпоха преторианских дворцовых переворотов, довершающих упадок цезаризма.

Таков цикл политического развития античного мира. Его государственная организация, ограниченная классом свободных людей, с начала и до конца выступает, как организация экономического господства. В крупнейших центрах городской жизпи борьба за аристократические или демократические формы есть борьба за сужение или расширение круга эксплоататоров, за недопущение или допущение большинства граждан к выгодам систематического ограбления подчиненных областей и народов, своих ли, родственных, или чужих—безразлично; и демократическая республика знаменует только самое широкое сплочение граждан для той же цели. Объединение всего культурного мира под главенством Рима означает, с одной стороны, централизованную его эксплоатацию Римом, с другой—его более тесное сплочение для военной эксплоатации варварских народов, для добывания рабских рабочих сил. Переход же от республиканских форм к цезаризму выражает организационное крушение господствующих классов, их бессилие в деле экономического руководства культурным миром, и даже в деле ведения его военной защиты от варварской среды,—начинающееся вырождение античной культуры, в котором классический рабовладельческий строй идет по пути, аналогичному с восточно-рабовладельческой системой.

4.

Как мы видели, античное общество было уже в значительной мере построено на меновом хозяйстве. Отсюда вытекают многие важные особенности его идеологии. Но эти особенности нам удобнее будет выяснить при изучении более типичных и более к нам близких форм менового общества,—там они повторяются в более чистом виде. Теперь же мы ограничимся теми чертами идеоло- гии классического мира, которые всего теснее связаны с его особенной исторической судьбою.

Творцами этой идеологии были, естественным образом, почти исключительно свободные люди. Понятно, далее, что с тех пор, как идеологическое творчество перестало совершаться только бессознательным путем, перестало быть только стихийно - массо- вым,—с тех пор участие в нем различных социальных групп свободной части общества стало также делаться неодинаковым и неравномерным. Ремесленники, и особенно крестьяне, люди, занятые тяжелым физическим трудом, поглощающим наибольшую долю их времени и сил, не могли играть сколько-нибудь значительной роли в созидании науки, искусства, философии. Рабовладение и эксплоатация чужого труда создавали в те времена такой досуг и такой избыток энергии, которые позволяли избранному меньшинству систематически заниматься работой познавательной, литературной, художественной. И, пока шло прогрессивное развитие античной культуры, руководящая и преобладающая роль этих общественных верхов в идеологической жизни выступала все ярче и определеннее. Но они, разумеется, налагали при этом на всю идеологию отпечаток, вытекавший из их собственного социального положения, выражавший их собственные условия жизни и привычки мышления.

По самому происхождению своему идеология, как мы знаем, представляет ряд или систему организующих форм социально- трудового процесса. Зарождение философского и научного мышления среди старых, религиозных концепций, обособление искусства от религиозного культа выражали возникновение новых типов организации труда, для которых уже недостаточны старые способы организации опыта. Основная причина этих изменений лежала в ускорении технического прогресса и развитии обмена, т.-е. широкого общественного разделения труда.

Технические правила и знания, входящие в состав религиозной системы, как, напр., различные технические предписания национального божества в еврейской религии, закрепляются всей силою консерватизма авторитарного мышления, благодаря чему имеют поистине окаменелый характер. Известно, с какой неуклонностью евреи-талмудисты сохраняют в ряду веков религиозно-технические правила о способах убивать окот, назначенный на мясо, правила до того устарелые, что в наше время они кажутся прямо варварскими. Вследствие такого консерватизма, новые технические правила и знания могут входить в религиозную систему мировоззрения лишь тогда, когда создаются с величайшей медленностью, так что совершенно незаметно для человеческого сознания присоединяются к другим религиозно-познавательным формам, происхождение которых теряется во мраке традиции и приписывается божеству. А как только новые технические и познавательные данные начинают получаться с быстротою, заметною для человеческого наблюдения, так исчезает возможность их органического включения в существующее религиозное мировоззрение: его консерватизм не допускает явных нововведений в ого составе; вновь приобретенным знаниям: нельзя приписать божественного происхождения. А если могучие потребности жизни заставят группу все-таки принять и усвоить эти знания, то они находят свое идеологическое место не в религиозной системе, а вне ее и рядом с нею. Это уже знания практически-земного происхождения, а отнюдь не небесного. Религия перестает быть единственной и всеобъемлющей идеологией: параллельно с нею начинает развиваться познание мирское, пе религиозное, мышление научное. Затем, разлагаясь под влиянием этих новых элементов, мышление религиозное дает начало формам промежуточным—ме- тафизически-философским.

Легко понять, каким образом именно меновые отношения вели к такому усложнению и разветвлению идеологии. При обмене люди, во взаимном практическом общении, знакомятся с чужой техникой, перенимают друг у друга различные сведения. Но те же самые знания, которые у одного племени или народа, органически сложившись, стали прочной религиозной традицией, заветом или откровением богов,—для других племен, заимствующих эти знания, вовсе не имеют такого характера, ибо не связаны с их собственной религией, и усваиваются не в качестве повеления чужих богов, которых слушаться не зачем и не следует,— а уже именно как полезные знания, и только. Равным образом, когда действие сил развития,' обостренное и ускоренное — чаще всего влиянием опять-таки меновых отношений,—вынуждает необычно быстрые преобразования техники, а значит, и усвоение новых технических правил, то эти последние далеко не всегда могут пониматься, напр., как новые откровения божества. Гораздо чаще жрецы, как представители жизненного консерватизма по преимуществу, своим враждебным отношением к «новшествам» с очевидностью для всех устанавливают и строго закрепляют их небожественный и нерелигиозный характер. Так, способы устройства шатров были для евреев в кочевой период их жизни вполне религиозными законами; а устройство постоянных жилищ после перехода в оседлое состояние обладало такой окраской в несравненно меньшей степени (хотя еще но вполнее ее утратило: резких идеологических скачков те эпохи вообще но знают). Этим путем шатры перешли в область культа, и стали применяться только в определенные праздники, связанные с воспоминаниями кочовой жизни. Аналогичным образом очень многие элементы устарелой техники удерживаются в культе, как нечто «священное»; напр., у некоторых народов «священный огонь» добывался обязательно трением двух кусков дерева, когда для добывания обыкновенного огня применялись уже несравненно более легкие и удобные способы; жертвенных животных резали непременно каменными ножами, когда имелись уже болео острые металлические. Неправильно думать, что древние технические методы становились священными по мере их от- живания и переходили тогда в область религии; нет, в действительности это было гораздо проще: они оставались священными, сохраняли религиозный характер в силу консерва- тизма тогдашней идеологии, ибо раньше они вполне входили в область религии, которая была универсальна. Новые же технические методы и знания обыкновенно не могли приобрести таких священных свойств, так как религия, верная своему консерватизму и духу традиции, не принимала их в свой состав, не ассимилировала их в виде «заветов».

Итак, на-ряду с сохранением религиозной идеологии, под влиянием новых условий возникало и развивалось мышление обыден- но-практическое, которое, систематизируясь и организуясь, пре- ?J вращается в мышление научное. Очень вероятно, что подобными же способами выделялось из религиозного искусства светское: IJ предметы религиозного искусства одних племен становятся для других,—захваченные, напр., в виде военной добычи,—предметами забавы и украшения; а когда возникает торговля священными изображениями, то те, кто производит их на продажу для племен чуждой религии, перестают с течением времени сами религиозно к ним относиться ). А затем развивающееся вне религиозное познание должно было поддерживать и усиливать тенденции к образованию вне религиозного искусства, находя, в свою очередь, в нем себе опору.

Для нас здесь и интересна та эволюция, которую испытало то и другое в своеобразных условиях рабовладельческой культуры.

Пока свободный и состоятельный человек, обладающий досугом, был непосредственно и тесно связан с производством, пока он был действительным организатором труда в своем хозяйстве— хотя и труда рабов,—до тех пор и его идеологическая работа шла, естественно, в производительном направлении. Это был период сравнительно быстрого технического прогресса,—не столь быстрого, разумеется, как в буржуазном обществе последних веков, но далеко по своей скорости превосходившего стихийное техническое развитие предшествующих формаций. В ту эпоху было сделано много важнейших для культуры приобретений в различных областях технического опыта, было выработано и усвоено много разнообразных практических знаний. Строительное дело и инженерные работа, постройка кораблей, обработка металлов, приготовление тканей достигли невиданного до тех пор совершенства; в сельском хозяйство, как указано нами раньше, было накоплено значительное количество улучшений и в орудиях, и в выборе растений, и в "севообороте, так что земледельческая техника стояла местами уже на уровне, не менее высоком, чем до нашего времени—в большинстве местностей России. Конечно, далеко не все это было создано европейским античным миром самостоятельно, —• очень многое, большая часть приобретений были заимствованы у других народов на почве торговых и военных отношений; но надо помнить, что в те времена, при продолжавшемся ещо преобладании консервативной, религиозной идеологии, заим-

1) По библейскому преданию, отец Авраама был одним из таких художников торговцов, и делал „идолов" для окрестных племен. ствосание и усвоение чужого трудового опыта было делом почти столь же нелегким, как самостоятельное изобретение.

Весь этот технический прогресс выражался и закреплялся в развитии положительных знаний, уже не вплетающихся в систему религиозной идеологии, как все старые, традиционные практические знания, а группирующихся мало-по-малу в «научные» и «философские» системы. Изменялось не существо человеческого познания, изменялась его форма, способ его усвоения и систематизации. Технические правила принимаются уже не как религиозные заветы, а различные знания—не как переданные через предков религиозные откровения; первые берутся просто как нечто целесообразное, вторые—как нечто «истинное», и только. При этом они также не могут оставаться разрозненными, и прогрессивно объединяются в стройные ряды обобщений. Постепенно к тем же рядам присоединяются, в их же состав переходят очень многие элементы старого идеологического материала, главным образом те, которые имеют характер непосредственно практических знаний, ближайших обобщений трудового опыта, или которые вообще находят себе непосредственно производительное применение.

Так, у египетских жрецов знания по геометрии—необходимая опора в организации земляных, инженерных и строительных работ, а также в астрономических определениях времени, регулирующих земледельческую практику,—были религиозной тайною, и какая-нибудь теорема о сторонах прямоугольного треугольника передавалась в виде религиозного символа, связанного с тремя главными божествами Египта. У греков, в значительной мере заимствовавших те же знания из Египта, мы находим геометрию уже* как науку, без всякого прямого отношения к эллинской религии. В виде наук развивалась затем у древних греков и астрономия, особенно важная для них, как и для финикиян, по ее применению в мореплавании, и механика, организующая система знаний для инженерного, строительного, корабельного дела, и агрономия, наука сельского хозяйства, и медицина, и т. д. Впрочем, медицина еще очень долго сохраняла свою связь с религией, и была профессиональной тайной жрецов Асклепия; да и астрономия в названиях созвездий и планет до позднейших времен сохранила следы своего религиозного происхождения.

Таким путем, прежнее религиозное мировоззрение постепенно теряет свои, так сказать, нижние слои, свои основные части, наиболее тесно связанные с техникой, которые присваиваются и организуются заново возникающими системами положительных знаний. Эти последние, в свою очередь, в силу «экономической» тенденции мышления, тенденции к наибольшей его стройности, к наибольшему сбережению энергии мыслительного процесса, начинают образовывать свое новое, обобщающее единство, что ведет к возникновению «философии», в первоначальном, эллинском значении этого слова.

Так происходит, на основе ускоренного по сравнению с прежним технического прогресса, развитие повой, положительной си- стемы мировоззрения, наряду с прежнею, религиозною, область которой все более суживается, все более отграничивается и отрывается от обыденной трудовой практики. Тут именно религия приобретает тот специфически «возвышенный», «небесный» характер, которого она не имела в эпоху своего наибольшего процветания и силы, когда она идеологически охватывала всю жизнь людей в ее целом, не оставляя места никакой иной идеологии.

Исходя из ускоренного технического прогресса, развитие положительных знаний и «светского» мировоззрения в свою очередь является для него опорою. Так продолжалось дело до тех пор, пока свободное и обладающее досугом рабовладельческое сословие античного мира, носитель новых знаний по преимуществу, стояло близко к производственной жизни и выполняло в ней активную роль—непосредственных организаторов труда. Но мы уже знаем, что с течением времени все это стало изменяться, что свою активную производственную функцию рабовладельцы мало-по-малу утрачивали, перелагая ее на плечи главным образом рабов-орга- низаторов, и таким образом постепенно теряло связь с производственной техникой и техническим прогрессом. Тогда начинается новая, очень своеобразная и характерная для античной культуры линия развития научной и философской идеологии.

Утрата практического интереса к производственной деятельности отражалась в идеологии господствующего сословия выступавшим сильнее и сильнее принципиально-отрицательным отношением к ней. Складывалось новое понятие о производительном труде, как по существу рабской деятельности, недостойной свободных людей. Правда, не одни рабы занимались ею, а и ремесленники и крестьяне. Но то были низшие сословия, к которым рабовладельцы пренебрежительно относились с высоты своего экономического могущества и политического влияния. Они находили, что, напр., занятие ремеслом унизительно, так как оно, с одной стороны, не дает вполне развиться физической красоте человеческого тела, с другой стороны, занимая душу человека предметами низменными и мелкими, не оставляет досуга для вещей более возвышенных, и особенно—для политической жизни.

Культ красоты, оторванной от человеческого труда и его задач, культ «чистой» красоты является как нельзя более естественным для социальной группы, развитие которой направлялось в сторону общественного паразитизма, в сторону искания наслаждений, по возможности повых и новых. Грубые и элементарные чувственные наслаждения исчерпываются быстро, возникает потребность в более сложных и утонченных, ,каковы наслаждения чистой красоты, чистого искусства. Это, между прочим, одна из причин, почему пластические искусства достигли такой недосягаемой высоты в древнем мире, почему их прогресс не остановился в кульминационной фазе общего развития античной жизни, и они последними отразили затем на себе ее общий упадок. Политическая деятельность была также отличительным занятием свободных людей, и в наибольшей мере, конечно, господствующего сословия, рабовладельцев. В жизни этих последних она занимала такое обширное место, что отнюдь не случайным представляется данное их великим идеологом, Аристотелем, определение человека, как существа, по самой .природе политического, определение, мимоходом устраняющее рабов из пределов человечества. Мы знаем, что реальное содержание всякой политической деятельности сводится в конечном счете в регулированию экономических отношений между людьми. Но мы уже видели, что, начиная с эпохи полного развития и расцвета классического мира, это экономическое содержание политической жизни для господствующих классов мало-по-малу свелось целиком к вопросам экс- плоатации покоренных народов и производительных групп общества: гигантское развитие политической жизни получило, в свою очередь, паразитический характер, который все более усиливался по мере упадка культуры.

При всех этих условиях существенно изменялось во вторую половину античного периода также направление научной и философской идеологии. Именно, в ее область все более проникало то отрицательное отношение к обыденной трудовой практике, которое воспитывалось самой жизнью в носителе этой идеологии по- преимуществу—рабовладельческом классе. Создается культ «чистой» науки и «чистой» философии, свободных от всякого соприкосновения с технической и экономической жизнью, с «грубой» и «пошлой» сферой производства. Это означало тенденцию к отрыву познания от трудовой деятельности, к превращению науки и философии из общей жизненно-организующей формы в средство утонченного наслаждения жизнью.

Некоторые мыслители доводили эту тенденцию до крайности, как, папр., великий философ Платон, считавший унижением для идеального достоинства геометрии применять ее в разрешению практических задач механики. Но и вообще такое направление мысли было очень сильно; оно преобладало в великих центрах образованности—Афинах, Риме—и обнаруживалось в том, какие области познания по преимуществу привлекали тогдашних идеологов. Математику, науку наиболее отвлеченную, разрабатывали усиленно; много занимались также теоретической астрономией; но особенно много — философией. Философия же все меньше и меньше основывалась на точных, естественно-паучных знаниях, все болыно приобретала умозрительный характер, да и задачи себе ставила в позднейшую эпоху, главным образом, морально- поучительные, сводясь в вопросу о том, как человеку устроить свою жизнь — личную жизнь—к наибольшему счастью. В этих последних чертах отражался и грубый индивидуализм господствующих влассов, и смутное сознание неотразимо развивающегося упадка жизни. Интерес к техническим и естественным наукам слабел; временно только наблюдалось его оживление в позднейшую александрийскую эпоху, под влиянием непродолжительного экономического подъема провинций, тяготевших к новому центру—Александрии. Вообще же наука падала, переставая служить выражением технического прогресса,—потому что самого этого прогрес- са не было. Не пошло дальше первых шагов, а затем сменилось упадком, также развитие наук социально-исторических: пренебрежение к трудовой жизни исключало развитие экономической науки, и в истории ослабляло элементы описания культурного процесса, выдвигая на первый план войны и деяния героев; с течением же времени, при общем упадке образования, она свелась к типу летописи, который и остался в средневековом феодальном мире, как вполне подходивший к его более низкой культуре.

Так своеобразно извратились в вырождающейся среде тенденции научно-философского познания, что в свою очередь могло только ускорить технический, а за ним и общий социальный упадок античного мира.

Всего позже замерло идеологическое творчество классического мира в области нормативной, именно—в сфере права. Рим, организатор всего этого мира, разработал и довел до высокого совершенства систему юридических норм, основанных на частной собственности и соответствующих потребностям организации менового общества, каковым и являлось в своих верхах античное общество; это была та самая система «римского нрава», которая впоследствии послужила готовой организующей формой для вновь нарождавшегося на исходе средних веков товарного производства. Но и в сфере права роль позднейших времен Римской империи сводилась, главным образом, к подведению итогов, к формальной обработке и кодификации того, что было выработано предыдущими эпохами. Такого рода идеологическая работа продолжалась еще некоторое время после падения Римской империи в уцелевшей восточной ее части—империи Византийской; а затем здесь также заглохла среди продолжавшегося социального разложения.

В общем и целом, старая идеология не только не могла задержать деградации рабовладельческого общества, по, ставши в значительной своей части реакционною, ускоряла ее еще более. Не изменила в этом положении ничего существенного и та новая идеология, которую античный мир создал в своей последней, предсмертной борьбе, — христиансво-религиозная, о которой нам придется еще говорить в дальнейшей связи изложения.

<< | >>
Источник: Богданов Александр Александрович, Скворцов-Степанов Иван Иванович. Курс политической экономии докапиталистической эпохи. Изд. 5-е. М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ» — 378 с. (Размышляя о марксизме.). 2011

Еще по теме В. Античное рабство:

  1. Экономическая мысль античного рабства. Древняя Греция
  2. С. Колониальное рабство
  3. Рабство сознания
  4. Экономическая мысль античного мира.
  5. Восстановление рабства
  6. Античный способ производства.
  7. Рабство как причина возникновения капитализма
  8. А. Восточное рабство
  9. §3 Античный путь эволюции социальных институтов
  10. Последствия рабства сознания для психики человека
  11. рабство сознания в религии денег
  12. §1 Природные предпосылки античной цивилизации
  13. 1.6. Экономические причины падения античных цивилизаций
  14. Краткая история особенности экономического развития стран античного периода
  15. §4 Источники внутренней нестабильности античного общественного устройства
  16. Вопрос 3 Экономические идеи античного христианства
  17. V Античная и средневековая демократия 1
  18. Тема 1. Экономические учения Древнего Востока и античности
  19. 2.1. Економічна думка Стародавнього Сходу і античного світу
- Информатика для экономистов - Антимонопольное право - Бухгалтерский учет и контроль - Бюджетна система України - Бюджетная система России - ВЭД РФ - Господарче право України - Государственное регулирование экономики в России - Державне регулювання економіки в Україні - ЗЕД України - Инновации - Институциональная экономика - История экономических учений - Коммерческая деятельность предприятия - Контроль и ревизия в России - Контроль і ревізія в Україні - Кризисная экономика - Лизинг - Логистика - Математические методы в экономике - Микроэкономика - Мировая экономика - Муніципальне та державне управління в Україні - Налоговое право - Организация производства - Основы экономики - Политическая экономия - Региональная и национальная экономика - Страховое дело - Теория управления экономическими системами - Управление инновациями - Философия экономики - Ценообразование - Экономика и управление народным хозяйством - Экономика отрасли - Экономика предприятия - Экономика природопользования - Экономика труда - Экономическая безопасность - Экономическая география - Экономическая демография - Экономическая статистика - Экономическая теория и история - Экономический анализ -